Гиблое место / рассказ
Гиблое место / рассказ
Известный на всю страну модный художник-портретист Миколас Самсонавас отправился в творческую поездку по Нечерноземью. Богемная столичная жизнь последних десяти лет почти полностью опустошила Миколаса, заставляя его все чаще и чаще менять волшебные кисти на бокал вина или рюмку водки. Да и от картин, которые Миколас все же время от времени писал, удовольствия не получалось.
«Вся жизнь — дерьмо, — жаловался он по пьяни очередным собутыльникам. — Не то все, не так. Одни рожи рисую. А в них только жадность да подлость, гнусность да пошлость, тупость да жлобство. Ни капли человеческого, сплошь рога, копыта и мерзкие ухмылки. Сплошной мелодраматический триллер. Уехать бы куда, на лица нормальные посмотреть, на завалинке поутру посидеть, петухов послушать, молока парного испить вместо этой водки проклятой, будь она неладна».
И вот ехал Миколас в купейном вагоне, потягивал потихонечку коньячок и любовался в окно сменяющими друг друга пейзажами. Сердце художника радостно стучало в такт железнодорожному перестуку, наполняя Миколаса чудесными предчувствиями.
«Боже, какой я дурак, какой дурак, что двадцать лет проковырялся в этом столичном дерьме! Столько времени зря убил — думал Самсонавас. — Нет, нет, больше и за сто миллионов меня назад не затянешь. Только туда, вперед, к народу, к истинной Руси, к корням, в глубинку! Там черпать самое лучшее, благородное, одухотворенное! И душу лечить, лечить и лечить. И Бога молить о прощении. В церквушке какой-нибудь захудалой. И чтоб без помпы и красивостей, а по-настоящему лбом оземь, и с батюшкой-подвижником. С беседами философскими за чашечкой чая да с баранками. Ах, красота!»
С такими благостными думами и прибыл Миколас Самсонавас в областной центр. Встречали художника с цветами и хлебом-солью девушки в сарафанах. Местная элита счастливо улыбалась приезду знаменитого гостя, нахваливая его незаурядный дар и великие успехи.
— Миколас, ваши портреты, они такие, такие! Они как Джоконда да Винчи и квадрат Малевича в одном лице и даже лучше! — придыхала перед Самсонавасом моложавая жена губернатора. — Я как их увидала, так в них и влюбилась без памяти с первого взгляда и до конца. Я так надеюсь в мечтах, что и мое скромное лицо ляжет красками на холст в портрете от вашей гениальной руки с кистями. И мои дети тоже в мечтах, даже в школу не ходят, все ждут вашего приезда и позирования. А уж Матвей Гаврилович, муж мой, так он просто бредит вашими картинами. Он и в Эрмитаж в Кремле ходит, когда в Москве в гостях у президента бывает. Придет в Эрмитаж, встанет перед картиной и любуется на нее с наслаждением. Вы ведь, Миколас, президента в натуре рисовали, у нас говорят? Как он вам в натуре показался? Великий человек?
«Бред — тряхнул головой Самсонавас, пытаясь избавиться от наваждения — дурдом, похлеще московского. Видать, от приема не избавишься. Поем — и сразу же в глубинку, подальше от этого невежества».
На вечернем приеме Миколас Самсонавас пил, ел и выслушивал всякие глупости.
— Вы, Миколас, Литвинову рисовали? Как она вам в обнажении? — пытала Самсонаваса толстая жена начальника областной милиции. — Говорят, тоща, как скелетина, и еле ходит от диеты.
— А правда, что у Пугачевой груди из накладного силикона, и каждая по восемь килограммов веса? — интересовалась плоскогрудая владелица местных супермаркетов.
— У нас тут спор меж своими возник, что Церетели Петра Первого с Лужкова слепил — чокнулся с Миколасом бокалом с шампанским губернатор. — А некоторые прямо указывают на Грызлова. Ты к кому склоняешься?
— А вы к кому?
— Хитер, брат, на мякине не проведешь — погрозил пальцем Самсонавасу губернатор. — Вот что значит столичная закваска.
— Нам тут сказывали, что вы голову Ленина для Зюганова в мавзолее спозировали? — нервно дернул художника за рукав лидер областных коммунистов.
— Для чего? — от неожиданности Миколас расплескал полфужера коньяка.
— Для истории. Ну и как она?
— Кто?
— Голова.
— Мертвая — разозлился Миколас — мертвее не бывает.
— Ну да, ну да, мы, в общем-то, так это и предполагали — спрятался за многочисленные спины коммунист.
— А что, были сомнения? — прокричал вслед ему Самсонавас.
— Не обращай на него внимания, они уже в прошлом — приобнял за плечи Миколаса местный банкир, увлекая его за собой на балкон. — А нам бы с тобой о будущем перетереть.
— В каком смысле?
— В смысле вложений. У нас тут как бы кризис небольшой наметился, так вот хочу узнать напрямую, с первых, так сказать, уст. Твои картинки, что, действительно бабок стоят? Или это все туфта?
— Ну, стоят, наверное, раз покупают.
— Ты мне не винти, ты мне как на духу, как перед папой, скажи, стоят или нет? — пыхнул сигарным дымом в лицо художнику банкир.
— Стоят, стоят — поморщился от бандитской выходки Миколас.
— Ну, смотри, не обмани — фамильярно похлопал по плечу Самсонаваса банкир. — Мы тут с пацанами решили в тебя вложиться. В Москве уже кое-что прикупили, и здесь, надеюсь, прикупим. Ты же сюда рисовать приехал?
— Ну да — кивнул Миколас.
— Так и давай рисуй. Вон сколько мурла вокруг крутится. Мы с пацанами все скупим, что нарисуешь. Если там краски, кисти, бумага нужна, ты говори сразу, не тушуйся — все привезем, хоть весь склад лакокрасочных изделий.
— Спасибо, конечно, но я здесь задерживаться не хотел бы, у меня другие планы.
— Это какие? — нахмурился банкир.
— Хочу в глубинку проехать, поближе к народу, там найти новые сюжеты.
— Ты че, охренел? — ругнулся банкир. — Кто ж тебе за обыкновенных колхозников платить будет? Они ж не стоят ничего. А тут вон золотое дно, от губернатора до прокурора.
— Шедевры не от званий зависят.
— А от чего?
— От мастерства — тяжело вздохнул Миколас. — Шишкина знаешь?
— Ну — согласно кивнул банкир. — Про медведей у него и про рожь.
— Во-во. А людей ты там видел на его картинах?
— Нет, не видел.
— Вот видишь, у него на полотнах один лес, и сто2ит он побольше, чем любой из моих портретов.
— А-а-а — задумчиво согласился банкир.
— Вот тебе и «ааа». Потому и в глубинку хочу. Понял?
— Теперь понял.
— Ну, а если понял, избавь меня от этих рож и отвези куданибудь подальше от цивилизации.
— Договорились, завтра с утра будь готов.
На следующее утро крутой внедорожник увозил художника на север все дальше и дальше от областного центра.
— Куда теперь, начальник? — поинтересовался водитель, промчавшись мимо очередного городка. — Дальше скоро другая область, а мне туда без пахана въезд заказан.
— Через пару километров поворот на Шишку, не пропусти — еще раз взглянул на карту Самсонавас.
— Что за Шишка такая? Не слышал ни разу — пожал плечами водитель.
— Судя по карте, километров сорок к северу от трассы будет.
— А дорога какая?
— А чего тебе дорога? — похлопал по панели Миколас. — У тебя такой танк, он и без дороги запросто пройдет.
— Не скажи. Пахан, знаешь, за каждую царапину спросит.
— Не боись, за все заплачено — усмехнулся художник.
Свернув с магистрали, внедорожник еще километров десять катил по асфальту, потом столько же по проселку и оставшиеся километры — по совершеннейшему бездорожью.
— Может, заблудились? — занервничал водитель, потеряв терпение. — Черт знает, как тут ориентироваться — все бурьяном заросло, едем почти на ощупь. Да и наши поговаривали, что места в этой стороне гиблые.
— Да нет, все нормально, вон и изба на взгорке виднеется — указал вперед Миколас.
У покосившегося, потемневшего от времени деревянного дома, обнесенного полуистлевшим штакетником, сидел сморщенный сгорбленный дед, одетый, несмотря на августовский теплый день, в зимнюю шапкуушанку, старую издерганную фуфайку, ватные штаны и валенки.
— Не жарко, папаша? — обратился к нему Миколас. — Не рано ль зиму встречаешь?
— Она у нас и не кончалась, сынок — беззубо улыбнулся старик.
— А это что? — повел рукой вокруг Миколас, указывая на разнотравье.
— А это видимость, обманка — хихикнул дедок.
— Да че ты с ним базаришь — встрял в разговор водитель. — Не видишь, нажратый с утра и бредит. Ты, дед, лучше спой, как до Шишков нам добраться.
— И петь тут нечего, вы ить уже в Шишках.
Водитель оглянулся кругом, но, кроме дедовой избы, никаких построек не обнаружил.
— Че ты дуру гонишь, че гонишь — набычился он на старика. — Где Шишки, показывай!
— Так ить где? — не испугался сурового взгляда старик и махнул ладонью в сторону. — Везде. Тут Шишки, и за энтим оврагом Шишки. В них Гнат Шишков жавёть. И за тем перелеском Шишки. Там Агафа Шишкова с Авдотой Шишковой жавуть. А за тем вона полем, вона на холме крыша видается, там Кириян, мой брательник, жавёть с женою Марусей, и тожа в Шишках. Ну, а там, откуда вы приехали, там Петка и Федка жавуть, тоже брательники из трахтуристов безжённые. И у них Шишки. Так какие вам надо?
— Офигеть! — вылупил глаза на деда водитель.
— Папаша — чуть подумав, обратился Миколас к старику. — Я в отпуск приехал из Москвы, хотел месяца тричетыре у вас тут пожить, отдохнуть, сил набраться, ну и поработать. Не подскажете, у кого на постое остановиться? Я заплачу.
— Из Москвы, говоришь? — прищурился старик, оценивая Самсонаваса. — Так ить подумкать надо. Ежели в Шишки к Петке и Федке, так ить пьють и мордобитствуют. Не пойдешь?
— Не пойду — улыбнулся Миколас.
— Ну и правда. А ежели к брательнику мому Кирьяну, так ить пьеть и мордобитствует. А ишо Маруску равнуить. Не пойдешь?
— Неа — еле сдерживая смех, закрутил головой Миколас.
— Ну и правда. Тогдать, получатся, к Гнату Шишкову. Он самогонщик справной, тожа пьеть и мордобитствует. Не пойдешь?
— Нет, не пойду — расхохотался Самсонавас. — А Авдота с Агафой тоже пьют, наверное, и мордобитствуют?
— Ну не так, как Петка с Федкой, все жа они бабы — хитро прищурился дедок. — Но оцарапать можуть хужа кошки.
— А еще кто в округе живет, или всех назвал? — вмешался в разговор водитель.
— Че ж не жить, жавуть. И кум жавёть, Гавря Шишков, и кума жавёть, Нинеля Шишкова, и в других Шишках Минька жавёть.
— Тоже Шишков? — давился от смеха Миколас.
— Ясно дело.
— И тоже пьет и мордобитствует?
— Ясно дело.
— Получается, ты один не пьешь, наверное, и по характеру паинька?
— Ясно дело.
— Так, может, мне у тебя и расположиться на постой? — подмигнул Миколас водителю.
— Ясно дело.
— Ну, так и быть, остаюсь — протянул старику руку художник. — Я Миколас Самсонавас.
— Лях, што ли? — глаза старика хищно блеснули.
— Нет, литовец по отцу, а так русский.
— Нуну. А ентот хто будет? — обратился дед в сторону водителя. — Не шведец ли?
— Сам ты шведец — обиделся водитель. — Я, вообще, русский с Казахстана. И имя мое Мирон. Усек?
— Ну да, ну да — согласно закивал головой старик. — А меня Козимой прозвали.
— А по отчеству? — спросил Миколас.
— А по батюшке Силыч.
— Кузьма Силыч, значит?
— Ага, ага. Козима Силыч.
— Ну, ладно, Кузьма Силыч, показывай свои хоромы.
Пройдя через сени, Миколас с водителем попали в просторную кухню с огромной русской печью. Кузьма Силыч пересек ее и отдернул занавеску, скрывавшую небольшую комнатку, в одном углу которой стояла железная панцирная кровать, заправленная лоскутным одеялом, а в другом старая этажерка и шкаф. Рядом с кроватью притулилась кривоногая табуретка.
— Вот здеся и жави. Устроить? — обратился к Миколасу Кузьма Силыч.
— Устроит — вошел в комнату Самсонавас и повернулся к водителю. — Звони своему шефу, что все в порядке, место нашли, и завтра я приступаю к работе.
Водитель поднес мобильник к уху, дождался ответа и стал докладывать хозяину обстановку.
— Чагойто он, молится? — зашептал старик, показывая пальцем на Мирона.
— Звонит — усмехнулся Миколас.
— Гдейтоть звонють? Не слыхать — приложил к уху ладонь дед.
— Да нет, это он звонит, начальству своему.
— Кудыть?
— Начальству.
— Так ить чем?
— Что чем?
— Звонить чем?
— Ааа — заулыбался Миколас. — Мобильником, дед. Штука вон у него в руке такая, на коробок спичечный смахивает, телефон современный.
— Идишь — отмахнулся от Миколаса Кузьма Силыч. — А то я талафону не знаю.
— Нет, правдаправда, хочешь послушать?
— Идишь, буду ашо. Што я, малой — голову дурить? Талафон со шнуром и трубою? — обиделся старик и, развернувшись, вышел из комнаты.
Водитель тоже закончил разговор по мобильнику.
— Ну что, все доложил? — поинтересовался Миколас.
— Дааа — удрученно почесал затылок Мирон.
— Случилось что?
— Пахан приказал при тебе оставаться.
— Что значит «приказал»? — разозлился Самсонавас. — Вот еще новость! Не нужен ты мне. Поезжай домой — и точка.
— Не, не могу — покачал головой Мирон. — Пахан приказал.
— Дай мне трубку, я сам с ним поговорю — протянул руку Миколас.
— Не, не могу, батарейка села, подзарядить надо бы.
— Ну так заряжай, чего ждешь?
— А вот смотрю кругом и ни одной розетки не вижу. И ламп нигде нет.
Миколас тоже внимательно обвел взглядом комнатку, но ничего электрического не обнаружил. Выйдя в кухню, он поднял голову к потолку. Люстры там не было.
— Кузьма Силыч — растерянно посмотрел на деда художник — а розеткито где?
— А нетути.
— Как — нету?
— А так, нетути и нетути. А пошто их держать, коли и света нетути.
— Как так и света нетути? — перешел на дедовский лексикон Миколас.
— А вот так. Как Петка с Федкой все проводы со столбцов посняли годов эдак десять назад, так и жавем без лактричества.
— Ни фига себе! — присвистнул Мирон. — И че, вы, получается, и телик не смотрите?
— Талавизор, што ль? — переспросил Кузьма Силыч.
— Ну да.
— Дык, у мини яго отродясь не было.
— Счастливый человек — с завистью вздохнул Миколас.
— Какой счастливый? — возмутился Мирон. — Это же дурдом какойто. Как же можно без телика жить. Я б повесился через неделю. Ни «Кривое зеркало», ни «Поле чудес» не посмотреть. Дикость какаято. Этим Петьке с Федькой головы надо пооткручивать.
— Не. Нельзя — не согласился Кузьма Силыч. — Хто тогдать по муку, по соль да по шпишки ездить нам будить? Окромя Петки и Федки, некому. Трахтур токмо у их имеется. А то и кафеток кады привезуть.
— Слышь, художник, поехали отсюда, пока не стемнело — повернулся Мирон к Миколасу. — Там на трассе деревень куча. В них и свет есть, и телевизор.
— Неа — улыбнулся в ответ Миколас. — Мне это в самый раз подходит, самое то для творчества. Никакой цивилизации.
— Не понял? — изумленно уставился на художника Мирон. — Ты че, тут хочешь остаться? В этой дыре?
— Ну да.
— Подождиподожди, а мнето что делать?
— Домой езжай, я ж тебе говорил.
— Нельзя мне домой, за тобой приказано присматривать — сник както сразу Мирон и умоляюще обратился к Миколасу: — А может, передумаешь, а?
— Нет — твердо ответил художник. — Ты, Мирон, ехал бы. Не можешь домой, остановись у когонибудь в райцентре, будешь оттуда ко мне наезжать.
— Правда? — ожил Мирон.
— Правда.
— Точно, блин — хлопнул себя по бритой башке Мирон, вспомнив о чемто. — Так я ж, тагось, поеду, а то ж там Петросян заскоро.
— Езжай, я тут и без тебя справлюсь.
После отъезда Мирона Миколас перетащил свои вещи в комнатку, достал из привезенного с собой ящика бутылку с коньяком, вышел на крыльцо и подсел на ступеньки к курившему самосад деду.
— Ну что, Кузьма Силыч, а не распить ли нам за знакомство бутылочку коньячка?
— А давай — согласился дед. — Токма бражничать тута на дворе будем, а то в дому скоро стемнееть, мимоть рота, как быть, не пронести.
— Ну, на улице так на улице — довольно потер руки Миколас и мечтательно произнес: — Хоть на закат полюбуюсь, сто лет его не видел да, может, наконецто картину настоящую напишу.
— Дык полюбуйся, полюбуйся, мабуть, и напишешь — пыхнул козьей ножкой старик.
И вот когда уже почти затух закат и была уговорена бутылочка коньяка, вдали раздалось прерывистое тарахтение.
— Это что? — прислушался к странному звуку Самсонавас.
— Аа. Енто Петка с Федкой на трахтуре едуть. Видать, гдейтойть каросину добыли.
Через минут пять во двор Силыча вкатился допотопный драндулет, отдаленно напоминающий трактор «Беларусь», выпустил облако вонючего дыма и обреченно заглох. Из покореженной кабины, когдато синего цвета, а сейчас сплошь покрытой ржавыми проплешинами, кряхтя, спустились два одинаковых кряжистых низкорослых бородача в замызганных телогрейках, в штанах галифе военного покроя и кирзачах. Пошатываясь, они подошли к костерку, у которого беседовали Миколас со стариком.
— Здоров будешь, Козима Силыч — снял кепку перед хозяином один из близнецов.
— И табе здорову быть, Петка.
— Здоров будешь, Козима Силыч — снял кепку и второй близнец.
— И табе тож здорову быть, Федка.
— Подсести могём до огоньку?- сел к костру первый брат.
— Дык сел ужо.
— И то верно — согласился, усаживаясь, Федька.
Минуты две у костра стояла тишина, которую нарушил вздох Петьки:
— У тебя, Козима Силыч, сказывают, гость объявился?
— А хто сказываеть?
— Дык ходют слухи — ответил Петька.
— Ааа — кивнул старик.
Над костром снова повисла тишина. Миколас с любопытством и удивлением рассматривал двух братьев, которые будто и не замечали его присутствия.
— Говорят, ажно с самой Москвы — нарушил затянувшееся молчание второй брат. — И будто лях?
— А хто говорить? — повернул к нему голову старик.
— Дык ходют слухи — ответил Федька.
— Ааа.
И опять над костром повисло молчание.
— Познакомил бы — через несколько минут оторвал от костра взгляд Петька.
— Дык я не супротив, токмо вот знакомка у вас исть али как? — растянул губы в хитрой улыбке Кузьма Силыч.
— А как жа! Че, мы не русские люди без знакомки по дворам шастат — оживился Петька и повернулся к заулыбавшемуся брату. — А нука, Федка, слетай мигом к трахтуру, достань там знакомку.
Федька тут же вскочил на ноги, будто только этого и ждал. Вскоре на траву опустилась трехлитровая банка, наполненная мутноватой жидкостью.
— Кряпка? — облизнулся старик.
— Забижаешь — нахмурился Петька. — Крепчее столишной будет.
— А ты ее пивал, столишнуюто?- хихикнул старик.
— Забижаешь — еще больше сдвинул брови Петька. — Што, мы с Федкой совсем ужо дякие, што ли?
— А может, мне это… — попытался встать на ноги Миколас.
— Сяди ужо — придержал рукой художника старик, поняв его намерения. — Успеешь ище до ветру. Сначала поручкайтесь. Это Петка с Федкой, братья близняковые. Петка старшой.
— На двадцать минут — гордо расправился Петька.
— Вово — подтвердил Кузьма Силыч. — А ентот, Федка, младшой, с отставанием, значится.
— С каким таким отставанием? — вскочил на ноги Федька.
— Сядь, пятух! — цыкнул на него Петька. — А то забыл, как в школе учился?
— А че в школе? — обиженно забубнил в бороду Федька, опускаясь на траву. — Когдать енто было? Дык што, изза ентого до старости в дурнях ходить, што ли?
— А енто Миколас — не замечая возмущения Федьки, продолжал знакомить своих гостей старик. — Понашему Микола, значится, будеть.
— Лях? — вновь нахмурился Петька и потянулся к банке. — Для ляха знакомки не станется.
— Нее — успокоил его Кузьма Силыч. — Наш ён, русской. Енто родители у яго ляхи или шведцы. Тьфу, забыл. Подсоби, Микола.
— Литовец по отцу, а по матери русский.
— Ну, ежели по батьке, тады ладно — убрал руки от банки Петька. — В жисти всяко быват. У нас вона с Федкой папаня дык вовсе мормонской народности, по морде тожа бородатый был, весь в нас. А по карахтеру самый што ни на есть хлыст, бросил маманьку, когдать нам и осимнадцати аще не было. И сгинул гдейтоть без слуху и духу. А ты самто хто по жисти будешь?
— Художник. Портреты пишу.
— Аа — многозначительно закивали Петька с Федькой.- А к нам в Шишки пошто?
— Да хочу лица местных жителей написать.
— Аа — вновь закивали братья. — А каво?
— Так кого назовете, того и напишу. Передовиков ваших. Доярок, пастухов, механизаторов.
— Аа — разочарованно переглянулись Петька с Федькой. — Енто мимо.
— Чего мимо? — не понял Миколас.
— Нетуть у нас таковских.
— Каких таковских?
— Ну, доярков, ахрономов, механизаторов.
— А вы разве не механизаторы?
— Неа, мы с Федкой трахтуристы — отрицательно покачал головой Петька. — Мы по трахтурной части. Кому чаво привесть, ежели нужда стала.
— Давайте ужо сугреваться — недовольно вмешался Кузьма Силыч. — А то совсем ужо простынем, чай, не солнце.
Знакомился Миколас со странными обитателями глухой стороны почти до утра, пока не кончилась трехлитровая банка. И когда Федька, выделывая замысловатые кренделя, направился к трактору за второй банкой, столичный гость завалился на траву и тут же уснул. Проснувшись, Миколас повернул голову направо. Рядом на спине, раскинув руки и открыв рот, лежал то ли Петька, то ли Федька и раскатисто храпел.
— Ты хто? — грозно прозвучало сверху.
— Ято? — вздрогнул от неожиданности Миколас, увидев склонившегося над ним одного из трактористов. В руке близнеца был зажат топор.
— Тыто, тыто. Лях? С ляхам у нас разговор куроткий.
— Нее, Петка. Ён с Москвы, ён Микола — подал голос с крыльца своего дома Кузьма Силыч. — Ён мулеватель, мулевать приихал.
— Аа — отступил от Миколаса Петька. — Мулеватель — енто хорошо. Нам с Федкой трахтур замулюет. Смогёшь?
— Смогу — вытер выступивший на лбу пот Миколас.
— Ну, тады надоть выпить знакомки. Меня Петкой кличут, а енто Федка спит, вчерась, верно, напился.
— Ненене! — в ужасе запротестовал Миколас, увидев как Петька зашагал к трактору.
— Молчи, Микола — зашептал подошедший к нему Кузьма Силыч. — Знакомку надоть выпить, а то хужей будеть.
Петька принес очередную трехлитровую банку самогона, и пиршество продолжилось. С этого момента Миколас Самсонавас практически полностью перестал ориентироваться в происходящем. Он пил, чемто закусывал, пел песни, спорил, ругался, отключался, потом опять пил, закусывал, пел, танцевал, вырубался, приходил в себя, кудато ехал, с кемто знакомился, пил, закусывал, пел песни, ругался, дрался, танцевал, вырубался.
— Ты хто? — услышал Самсонавас в очередной раз, отрывая голову от стола.
— Я?
— Ну не я же!
— Микола. А ты хто?
— Я? — тупо посмотрел на него бородатый мужик.
— Ну не я ж.
— Петка.
— А знакомка хде?
— У Мирошки надоть поспрашать — повернулся бородач в сторону русской печи. — Мирошка, хде знакомка?
Шторка над полатями раздвинулась, и оттуда вылезла здоровая заросшая физиономия еще одного мужика. На мгновение Миколасу показалось чтото знакомое в этом лице. Будто он уже когдато встречался с этим человеком. Но это хрупкое воспоминание тут же исчезло.
— Это ище хто?
— Этоть Мирошка, брательник наш с Федкой. Недавноть нашелся.
— Хде?
— Да ить здеся, около дому. Ишо до холодов приблудился, принял из рук Мирошки трехлитровую банку Петька. — Дикой вот токмо, малость. Усе молчит больше, а как выпьет, дык заговаривает, и усе про талавизер чагойто.
Услышав знакомое слово, Мирошка расплылся глупой улыбкой, закивал головой и выдал скороговоркой, жестикулируя руками:
— Талавизер, дырк, пррр, хррр, опапа! Талавизер, дырк, пырк, вжик, опапа! Талавизер, хррр, опапа! Мне!
— Видать, ён мастак у вас по талавизерам — предположил Миколас и задумчиво посмотрел в окно. — Ужеть снег. Давно такто?
— Дён семь как — поднял кружку самогонки Петька.
Выпив и закусив вареной картошкой, Миколас с силой потер лоб, пытаясь удержать какието воспоминания, вновь промелькнувшие в его воспаленном мозгу.
— А я хто? — обратился он к Петьке после тщетной попытки восстановить память.
— Микола.
— Аа — попытался встать изза стола Миколас, но ноги не держали. — А хде я?
— У нас, в Шишках.
— Аа. А живу хде?
— Чичас узнаю — наклонился под стол Петька и пнул когото ногой. — Федка, Микола чейный?
— Козимы Силыча сын — раздалось изпод стола.- Мулеватель.
Миколас тоже нагнулся вниз. Под столом, свернувшись калачиком, лежал бородатый мужик — точная копия Петьки.
— А чаво я у вас делаю?
— Дык трахтур приехал мулевать.
— Давно?
— Дык, можо, месяц, а можо, два. Хто его знат. С лета ты при нас — кряхтя, вылез изпод стола и налил себе самогонки бородач. — Покась по всем Шишкам проехали да у всех сродственников наших Шишковых прогостевали, дык все с нами был. Завтрасьпослезавтрась к Козиме Силычу, батьку твому, назад тябя отдадим. Жалкость, родимый совсем стал, как Мирошка.
— А давай за жалкость споем — предложил Петька, обнося всех самогоном, и первый затянул:
Эх, мороз, мороз,
Не морозь маня,
Не морозь маня,
Свовово коня…
К дому Кузьмы Силыча уже почти по темноте подъехал вездеход. Из него выскочили четверо здоровенных мордоворотов и, суетливо озираясь, взбежали на крыльцо. Двое из них тут же скрылись в сенях. Через несколько минут один вернулся назад и проговорил в микрофон, скрытый в воротнике куртки: «Все чисто, можно выходить». После этого разрешения дверца вездехода медленно открылась, и из него вылез наружу владелец банка, заключивший еще летом с Миколасом Самсонавасом договор на будущие картины художника.
За банкиром осторожно ступил в снег высокий худощавый мужчина, одетый в форменное пальто с прокурорскими петлицами.
— Че, есть кто в хате? — обратился банкир к своему телохранителю.
— Только один старик.
— И все?
— Больше никого.
— Ну, пойдем, Ягужинский, поспрошаем аборигена по поводу художника — зашагал к дому банкир, приглашая за собой прокурора.
— Билл Иванович, вы точно уверены, что Самсонавас сюда направился?
— Точно, точно, Паша. Я ж тебе уже говорил, что водила — мой человек, отсюда откудато звонил летом в последний раз. А потом все, как обрезало. Я особо не дергался, мало ли, может, мобилу потерял. Но вот уже Новый год на носу, а о них ни слуху ни духу. Странно все это.
Не отряхнув снег с обуви, оба прошли в кухню. За столом сидел Кузьма Силыч и спокойно рассматривал визитеров.
— Ну, старик, рассказывай — присел на табуретку напротив деда банкир.
— Об чем? — достал из кармана кисет Кузьма Силыч.
— О художнике, что летом сюда картины рисовать приезжал.
— Дык не було никого.
— Не свисти, старый, отсюда звонили, докладывали.
— Дык у мени и талафону нетуть.
— Дурака не валяй, звонили с мобилы.
— С какой могилы? — испуганно отшатнулся в сторону Кузьма Силыч и перекрестился.
— Не дуркуй, батя, не прикидывайся, будто не знаешь, с какой такой мобилы — встрял в разговор Ягужинский.
— Вот тя крест — истово перекрестился Кузьма Силыч. — И знать не знаю ни про каку могилу. У нас в Шишках год как никто не мёр, слава тя Господи. Усе Шишковы пока што жавые да здоровые, жавуть да вам жалають.
— Чего ты несешь, старый? — перебил Кузьму Силыча банкир. — Какие Шишки, какие Шишковы? Чтото мы, кроме твоей развалюхи, никаких домов больше не встретили.
— Ну, дык ня тою дорогою ехали.
— Мы вообще без всякой дороги сюда добирались.
— Ну, дык занесло яе усю.
— Ладно, дед, короче, где художник Миколас Самсонавас? — угрожающе надвинулся на Кузьму Силыча банкир.
— Дык нема у нас таковских и отродясь не було. Микола исть, а Миколаса нема.
— Послушайте, Билл Иванович, а может, ну его, может, действительно не было тут никого — вновь вмешался прокурор.
— Как не было, если последний звонок отсюда прошел — поднялся с табуретки и зло ударил сапогом ножку стола банкир. — Объяснить можешь?
— Ну, трудно, конечно, Билл Иванович, но попробую — закурил «Парламент» прокурор. — Тут вот какое дело, места эти с недоброй славой еще с давних времен. Много здесь народу сгинуло. А началось все еще с Ивана Сусанина, когда он гдето в этих лесах поляков сгубил. Вот с тех пор пришлые людишки в этом углу и пропадают. Из недавнего, помните, лет десять тому, замминистра сельского хозяйства Игнат Васильевич со свитой приезжал? Он еще грозился эти угодья в бессрочную аренду китайцам отдать.
— Ну? — насупился банкир.
— Сгинул и сам, и свита, и все сельское хозяйство. Так и не нашли. А еще замминистра образования Аграфена Николаевна года три назад сунулась со своей модернизацией сельские школы закрывать. Помните?
— Ну.
— Школы успела закрыть, а сама без следа…
— Не нашли?
— Нет, ни ее саму, ни сопровождающих. Как в воду канули. Места после этого совсем глухие стали. Даже свои ездить сюда побаиваются.
— Подожди, подожди — вытащил из своей куртки фляжку с коньяком банкир. — Так это, значит, и министр здравоохранения Гавриил Алексеевич с министром культуры Ниной Андреевной тоже гдето здесь?
— Ну да, когда клубы да ФАПы закрывали — взял из рук банкира фляжку прокурор. — Мы сюда и войска посылали прочесывать. Бесполезно. Гиблые места, одно слово — сусанинские. Тут еще кандидат в депутаты, Дмитрий Пустовой, тоже гдето того.
— Точно, точно, пропал он. Мы его финансово прикармливали. Уж больно сказки хорошо напевал про светлое будущее — заслушаешься. Вообще, чертовщина какаято? — поежился банкир и повернулся к Кузьме Силычу. — А про Миколу своего ты все ж скажи, дед, где он у вас проживает.
— А тама — махнул рукой старик в направлении леса. — Близко.
— Поехали, Ягужинский, проверим.
— А может, не стоит, Билл Иванович, ну его, мулевателя энтого — опасливо покосился на старика прокурор.
— Ехаем, Паня, ехаем, уверенно шагнул за порог банкир.
Кузьма Силыч, кряхтя, поднялся с лавки, подошел к шкафчику, достал оттуда литровую бутыль самогона, наполнил стакан и залпом его выпил.
— Эка хороша! — крякнул он от удовольствия и, глядя в окно на удаляющийся вездеход, задумчиво произнес: — К Петке с Федкой супостаты поехали, к Сусаниным по матери.
© Дмитрий Воронин, 2021. Hekaýalar
