Сопелька и последыш / рассказ
Сопелька и последыш / рассказ
Вернулась Александра с пустым ведром и Сопелькой подмышкой. Сопелька кряхтела и цеплялась за спущенные штанишки. Штанишки были на ней самым негрязным местом.
— Держи! — сунула ребёнка Насте. Настя ошалело приняла кряхтящее существо и неподвижно и немо держала на вытянутых руках. Шурка исчезла и мгновенно возникла — с горшком и клизмой: — Сюда давай! И распластала ребенка на собачьем коврике. На коврике застонали и тихо захныкали. — А мы сейчас быстренько, а не больно, а не ной, а то собачке отдадим, — деловито заговаривала Шурка. — Что за мамаша поганая, аборты делать надо: а вот и всё, сейчас получится, ну и молодец, а теперь мыться. Насть, поможешь, а то одной там не подступиться.
И Настя идёт помогать. Они вдвоём отмывают дворовую, бесприютную Сопельку до рахитичной девочки.
Настя держит девочку за вспученные чистые рёбра, и не может её никак полностью ощутить. Вот, живое, и дышит, а то ли есть в руках, то ли нет.
У Насти стонет под сердцем и стыдно за человечество.
— Откуда она… такая? — Спрашивает Настя, думая, не забрать ли себе и что по этому поводу скажет мама.
— А, так вот — мать прав лишили, а детей в приют не сдаёт, не кормит, не моет, живут на улице — кто подаст. Дворняги. — Шурка привычно исследовала то, что получилось в горшке. — Песка налопалась. С голодухи.
— Что? — ужаснулась Настя. — И кроме этой — ещё есть?
— Двое, — подтвердила Шурка, — но постарше, а это — дитя. Господи! Ещё и вшивая!
Шурка хватается за аптечку.
— Она мне собак заразит! Терпеть её не могу! — кричит она в отчаянии. — Ты знаешь, сколько эта малявка жрёт?!
Через полчаса остриженное, обритое, намазанное собачьим блошиным мылом детское существо сидит за столом и ест, ест… Ест… Всё подряд.
Рядом сидит печальная эрделька Хелка и две взрослые женщины, и лицо у Шурки сейчас, как у осени на дворе. Ребёнок, наконец, тычет ложкой Хелке в морду, собака деликатно отворачивается, девочка, тяжко дыша, сползает с табуретки и криво ковыляет в комнату.
Хелка уходит следом и прибирает её к себе под стол.
Шурка хватает «Пегас» и кофейную банку.
Дверь на балкон взвывает, но выдерживает.
Во дворе качается осень, вверх-вниз. В небо, похожее на погасший телеэкран, и навзничь, на серый асфальт. Вверх-вниз, сквозь проросший песком металлолом, детсадовский и консервный.
Осень качается из-под земли в цветные дымы.
А с начала августа всё под деревьями бурое с черным, и листья не гнутся, разбиваясь об асфальт с сухим треском, а осень это потому лишь, что так обещал Пушкин.
— В прошлое воскресенье матушка её стеклоочистителя нажралась, пошла фиолетовыми пятнами, думали — помрёт. Как бы не так! Откачали. Она тут же сняла какого-то синяка, дверь заперли, детей на улицу, вечер, холодрыга, старшие по подъездам разбежались, а эта — в песочек поиграться. Сидит, икает и почти не шевелится. Я с работы — через песочницу, так короче, темень. Споткнулась, здрасьте! Отмыла, отогрела! Накормила, а девать куда? Некуда, мужика жду. Понесла к мамаше — хоть дверь высаживай. Пришлось обратно. Мужика, понятно, восвояси, своих от бабки дождалась, Маньку к себе в кровать, постелила этой на её месте, а кривулька меня спрашивает: «А это такое — чево?» Какое, думаю, ещё чево? А она осторожненько простынь гладит — постели в жизни не видела…
— А ты удочери, — пытается шелестеть Настя.
— Не дадут! Вот своих без мужа могу рожать, хоть дюжину, никого не заволнует, чем кормить стану, а вот чужого одного — перевернутся — не дадут. Ходила уже. В приют, говорят, пожалуйста, а в квартиру — ни-ни.
Настя виновато моргает.
— Да и не люблю я её, — морщится Александра. — Грязнуля. У моих собак даже блохи за жизнь не завелось.
Шурка смотрит под стол.
Хелка обернулась вокруг ребёнка толстой шиной и горячо дышит в куриную грудь.
Про нелюбовь — Настя не верит. Вдруг видит — не Шурка, так Хелка возьмёт Сопельку на довольствие и выправит человеческий рахит, и Сопелька, не доверяя белым простыням, приютится на собачьей подстилке и примет собачью устоявшуюся веру в добро и начнет, быть может, новую точку в человечестве, а Шурка, как Бог, будет обогревать доступную Вселенную…
Под столом Сопелька пытается пересчитать у собачки дырки в носу.
— Тьфу ты… — Обе женщины хватаются за спасительный «Пегас», который много не выкуришь, потому что не пахнет… Ни сандалом, ни розами…
«Уу-уу! Уу-у!» Настя втянула в себя колени и локти и сидит неподвижно руконогим неведомым насекомым.
Шурка рассредоточила себя на табуретке обильной и крепкой редькой и курит, щуря жесткие карие глаза. Шурка, замотанная, поскольку сегодня воскресенье и быт потому неисчислимей, чем в прочие трудовые дни, измученно вопрошает:
— Ну что с ней делать?
Не стены, а решето, думает Настя, прислушиваясь. Ей чудится: — Не могу-уу.. не могу-у…
Настя выпрямляется из насекомой позы в почти человеческую:
— Шур, а чего там?
— Митька с квартиры съехал, а вместо него баба заселилась. Сумасшедшая. Воет сутками. Ещё и дверь открывает, о, Господи!
— А дверь — зачем?
— Чтоб сочувствовали, — усмехается Шурка.
Настя тут же предлагает:
— Может, посочувствовать?
— Не помогает. Жалели уже… По очереди. Она всерьёз тронутая.
— С чего сбесилась? — спрашивает Настя.
— Мужик сгорел.
— На пожаре?
— Откуда у нас пожары… От запоя.
Настя пожимает плечами:
— Чего ж выть-то?
— Да он вправду сгорел. Пламенем. Валялся у скамейки, а кто-то окурок бросил, а он и схватился. Она ему кожу для пересадки, а у него не приживается. А она — что же, говорит, я, дура, вместе с ним не пила — тогда бы принялось.
— Рассадник… — неожиданно зло цедит Настя.
— Ты, Насть, в другом подъезде, у вас там только режут. А я — с одной стороны демократка с маразмами, а с другой — эта.
А Валерка сверху видик купил, теперь мой Тимка у него ошивается, смотрит, как бабы мужиков насилуют.
— Выпори.
— Может, и выпорю, а дальше как?
— Квартиру смени.
— Ну, да! В другом месте — культпросветучилище! Может придумаешь чего… — теряет последнюю надежду Шурка. — Которую ночь не сплю!
Настя рассерженно фыркает и потерянно слушает, как в соседней комнате начинает тоскливо подвывать Хэлка.
«Уу-уу… У-уу… Уу… » — повторяет она вслед застенным стонам.
Шурка шипит.
— Шурочка, — бормочет Настя, боясь, что Хэлку сейчас изгонят обратно на помойку, — Шурочка, говорят — теперь душевнобольных щенками лечат… Помогает, говорят…
— То-то собак в городе развелось… — Шурка давит бычок твердым ногтем. Бычок, хрустнув, рассыпается в пепел. — Ну, валяй, давай, иди лечи! В ФРГ, говорят, сумасшедших держат в клиниках. И продукты там есть, говорят. И, говорят, даже съедобные.
— Ты что… поехала бы!
— Поехала бы… Куда!? Чтоб оно все! — орет Шурка, которая обед может приготовить только из распоследней морской капусты, недоеденной кошкой Варварой, у которой было тяжелое беременное детство.
— Шурочка, — почти шепчет Настя, — может туда Хэлку?
— Чтоб и собака спятила?
Шуркин взгляд падает на невозмутимую Варвару, которая сидит на последнем не пристроенном котенке. Котенок тарахтит у неё в хвосте. Кошка независимо и удовлетворенно щурится от человечества в сторону, и Шурка вдруг понимает, что бездонная Варвара опять тяжело беременна.
— И не разорвет, проклятую!.. — ругается Шурка, выхватывает из-под неё последыша и выбегает.
«У-уу… Уууу… — слушает Настя.
Шурки нет долго.
Пока её нет, Настя домывает посуду и крошит в морскую капусту какие-то сухопутные куски, может быть, получится хотя бы салат.
Потом на цыпочках возвращается Шурка и на половине коридора замирает. Прислушивается.
За стеной тихо.
_________________________________________
Об авторе: ИРИНА ФЕДОРЕЦ
(196?-2003)
В 18 лет поступила в один из московских театральных вузов. Через год уехала на Север за романтикой. Вернулась. Поступила в Литературный институту. Два раза его бросала, восстанавливалась, окончила. Училась на сценарном факультете ВГИКа. Hekaýalar
